Дело непогашенной луны - Страница 133

133

Между Мокием Ниловичем и Багом шагал Мустафа. Он и понятия не имел, что обязан молча идущему рядом Багу жизнью — если бы тот не вызвал, рискуя упустить Зию, службу спасения, Мустафа наверняка истек бы кровью, лежа без сознания на полу в номере двести двенадцать гостиницы «Мизрах». Потом Мустафу даже хотели представить к почетному знаку за тяжкое ранение при исполнении служебных обязанностей; события были поняты так, что честолюбивый молодой офицер погорячился, когда решил задержать опасного преступника в одиночку, не вызывая группы захвата, и поплатился на свою порывистость. У Мустафы не хватило духу разуверить начальство; он лишь наотрез, пригрозив выходом в отставку, отказался от памятного знака, объяснив это тем, что глупость, каковую он совершил, пойдя один, не может быть отмечаема наградами и его, скорее, даже в звании понизить следует… Впрочем, в звании Мустафу не понизили, и через два месяца он вернулся в строй. Мустафа был уверен, что никому на свете не ведомы его тогдашние внутренние борения и тайные поступки, и никому никогда не станут ведомы…

Относительно Богдана Мустафа так и не смог понять, что тому известно, что — нет; держал он себя с Богданом с наивозможной почтительностью, и все равно — стыдно было нестерпимо. Как мог он тогда, кадровый работник КУБа с немалым уже опытом, допустить подобный прокол — принять умного друга за хитрого врага, а хитрого врага за не очень умного, по недомыслию наделавшего ошибок друга? Воистину, шайтан напустил туману в глаза — другого объяснения просто не подобрать…

С фон Шнобельштемпелем на контакт Мустафа более не выходил. С подачи Мустафы немца взяли под столь плотный кубок, что теперь маститый журналист, сам того не ведая, гнал на Запад лишь информацию, которую КУБ по тем или иным причинам хотел вбросить через западные газеты; да и не только для газет подбрасывал ему сведения Иерусалимский КУБ…

В конце концов, не зря же Учитель сказал: «Лишь ту ошибку, которую человек не исправил, можно и впрямь назвать его ошибкою…»

Баг шел сам по себе: ни на руках у него, ни рядом с ним Судьи Ди не было. Хвостатому фувэйбину не грозили теперь ни одиночество, ни неухоженность. Кошачьего князя было на кого оставить: новобрачные трогательно заботились друг о друге, сюцай же Елюй отнесся к появлению дымчатой Мурки с полным восторгом, и в отсутствие Бага кошачья семья невозбранно находила приют в его ученых апартаментах. И драла когтями его диван.

Баг шел и думал о том, как все-таки некоторые люди любят усложнять жизнь. И себе, и, что самое неприятное, окружающим. Но вот странное дело — чем человек лучше, тем с ним сложнее… Есть тут некая несправедливость, и что с ней делать — непонятно. Как легко было бы жить, как бодро и безболезненно катился бы мир в светлое будущее, если бы наоборот: чем лучше человек — тем с ним проще!

Вцепившись в руку Богдана, шагала Ангелина, от избытка восторга подпрыгивая или пританцовывая на ходу; жара ей была нипочем. Тут, на горище, она в тот раз не побывала. Красивенный город внизу млел и трепетал в блеклой знойной дымке, сверкала каленая зелень листвы. А дома листья жмыхаются на мокром асфальте, как тряпочки, даром что июль; и на лето уже иксы задали! Впрочем, от иксов так на так никуда не удрать, папа же сказал: возьму — но с условием… Знаем мы эти его условия. Заранее и досконально. Будто от взрослых можно ожидать хоть какого-то разнообразия… Что делать — придется выполнять. Увидев Иерусалим так вот запросто, ни в какую нельзя потом получать тройки, тут папа прав. Сяо есть сяо.

В свободной руке Богдан нес цветы, и потому Фирузе сама держала его под локоть. Недавно Фирузе набрела в сети на гламурный дамский журнал «Урода люду», где с продолжением начали выходить главы из книги, только что написанной Жанной; реклама гласила, что за саму книгу уже дерутся несколько издательств, обещая баснословные гонорары. Политические сентенции и интимные откровения бывшей младшей сестренки, ставшей теперь знаменитостью — ненадолго, Фирузе была в том уверена, — мало волновали верную супругу Богдана, она их и не запомнила. С нее хватило заголовка: «Я была женой ордусского особиста» (а ведь Жанна помнилась такой славной девушкой и такой любящей женой — пока не сбежала, убоявшись сложностей, и не дала свободной прессе задурить себе голову). Куда важней было другое. У Жанны сын от Богдана. Теперь муж и подавно не сможет о них не думать. И самое-то нелепое: если бы он смог о них не думать, то был бы плохим человеком! «А я же первая не хочу, чтобы он стал плохим человеком…» Как тут быть? Фирузе спрашивала Аллаха не раз и не два, молилась, думала, снова молилась — и ничего не могла придумать, и потому сейчас просто прижималась к мужу плотнее, плотнее…

Вот здесь я стоял, думал Богдан. А вот здесь — он. Богдан уже устал казнить себя за то, что все-таки не сумел… Наверное, суметь было невозможно — слишком поздно они повстречались; тремя бы, ну, двумя годами раньше, пока ожесточение еще не вскипело до тех последних градусов, за коими — точка невозврата… А тогда уже было поздно. Но все эти самоуговоры помогали мало. Не сумел. Вот факт. Остальное — слова.

Вот за этим кипарисом я стоял…

Из-за кипариса медленно, едва передвигая ноги, вышла сгорбленная старуха в неровно застегнутом зимнем пальто. Стуча допотопной клюкой в асфальт и ожесточенно дымя папиросой, она, будто не видя идущих ей навстречу людей, глядя сквозь них, встала посреди дороги. Все невольно замедлили шаг, а потом молча, не сговариваясь, разомкнулись, с двух сторон огибая нелепую женщину, торчавшую, точно костлявый полусогнутый палец. Казалось, все обойдется. Но когда они поравнялись, старуха вдруг с неожиданным проворством отщелкнула прямо на прокаленную солнцем комковатую землю дымящийся окурок и, выбрав отчего-то Богдана — может, потому, что он единственный из всех был в очках, может, он оказался ближе, а может, еще по какой причине, — иссохшей воробьиной рукой схватила его за воротник.

133